Птица Додо отличается умом, сообразительностью и большими глазами
Пишет Виверныш:
22.11.2008 в 02:05
А потом он и сам забыл, что хотел сказать, растворившись в тепле объятий, пробуя чужие губы на вкус. Не в первый раз, но каждый раз, как в первый.
Сердце бьется, словно испуганная птица, кровь стучит в висках, пульсирует жилкой на шее и приливает туда, куда ей ещё положено приливать- в момент, когда Кёраку шепчет на ухо "Ты даже не представляешь себе, как я соскучился". И не может быть двойных толкований этого "соскучился". Настойчивые руки обнимают за талию, спускаются вниз, сжимают ягодицы. В этом прикосновении есть что-то дикое и собственническое, но сегодня это заводит. Также как и сбивчивое дыхание возле уха, язык, ласкающий мочку, медленно спускающийся к основанию шеи. Кёраку держит его нежно, но крепко. Захочешь сбежать - не вырвешься. Можно было и не просить, чтобы он не увлекался, все равно Кёраку уже не помнит об этом. Завтра, как обычно, будет сокрушаться, глядя на кровоподтеки на бледной шее любовника, но сегодня Укитакэ и не подумает его останавливать. Потому что страсть Кёраку заразительна, и меньше всего сейчас хочется думать о каких-то там последствиях. Укитакэ впивается пальцами в его плечо, необдуманно просит "Сильнее!", и стонет, когда Кёраку весьма ощутимо кусает его за шею, а потом осторожно, но уверенно валит на пол.
- И только попробуй сейчас закашляться, - совершенно серьезно говорит он. - Тогда я тебе этого точно не прощу, Джу-тян.
После такого заявления хочется не кашлять, а смеяться. Хотя, ничего смешного в этом нет. Действительно, приступы пару раз мешали им... завершить начатое.
- Сколько раз ты мне обещал завести футон в кабинете? И когда же?... - возмущается Укитакэ. - Вот, опять на голом полу придется...
- Я прямо завтра! Честное слово! - Кёраку убедителен, как всегда. Ему хочется верить, даже когда точно знаешь, что обещание снова не будет выполнено.
-- А это, чтобы тебе не было жестко, - говорит он, и одним движением затаскивает Укитакэ на себя. - Ну что, так лучше?
И не дожидаясь ответа, принимается снимать с него кимоно. Плечи покрываются мурашками от предутреннего холода, но это быстро проходит, а оттого, что делает Кёраку, наоборот - бросает в жар. С поясом хакама он расправляется на раз. Руки скользят по телу легко и привычно, уделяя внимание именно тем местам, которые больше всего жаждут прикосновений
- Ты это нарочно, а? Так же всё слишком быстро закончится... - выдыхает Укитакэ, откидываясь назад. А Кёраку подмигивает и продолжает.
Нет, это нельзя так просто оставить, надо ему отплатить той же монетой, чтобы знал! Только сначала придется, как ни жаль, выскользнуть из крепких объятий и многообещающе приложить палец к губам - тогда выражение внезапной обиды на лице Кёраку сразу сменяется ожиданием. Он сам помогает справиться со своими поясами и завязками, хотя обычно любит смотреть, как Укитакэ раздевает его. Видимо, сегодня ни у кого нет сил на долгие прелюдии. А пол не такой уж и жесткий, если расположиться на ворохе только что снятой одежды. Укитакэ прикрывает глаза, чтобы мир зрительный не мешал миру чувственному. Темнота и страсть неразделимы. Он знает, что Кёраку, наоборот, глаз никогда не закрывает и всегда всматривается в его лицо, когда Укитакэ накрывает волна блаженства.
Из чувства противоречия можно поцеловать его в веки, а рукой провести по спине вдоль позвоночника от шеи по спине и ниже. А ещё любит, если пальцем чертить круги и волнистые линии от колена по внутренней стороне бедра, направляясь вверх...
- Кто-то говорил, что это я тороплюсь. А сам что делаешь? - Кёраку смеется. Это все, что угодно, только не упрек. Скорее даже просьба продолжать. Наверное, стоит ещё немного поддразнить его...
Пальцы Укитакэ поднимаются немного выше, останавливаются, и под разочарованный стон начинают спускаться обратно к колену. И тут Кёраку не выдерживает, вскидывается, наваливается и подминает под себя мучителя, одной рукой прихватив за оба запястья. Конечно, Укитакэ не слабее его, и мог бы запросто вырваться, но зачем? Гораздо приятнее принять эту игру, чувствовать на себе тяжесть чужого тела, вдыхать знакомый запах, прижиматься как можно теснее, замирая в предвкушении...
Поцелуи Кёраку глубокие, яростные, сумасшедшие. И вся сегодняшняя ночь - на грани безумия.
- Я люблю тебя...
Если не знать, то и не угадаешь, что именно было сказано. Укитакэ говорит это тихо, почти неслышно, и зачем-то добавляет, - как хорошо, что ты - это ты.
Он уже почти жалеет, что сказал это, но слова сорвались с губ помимо воли. Признания в любви ему всегда даются нелегко. Укитакэ говорит их только в минуты, когда все чувства и так напоказ, незачем что-то скрывать. Конечно, гораздо проще ответить "и я тебя тоже". Обычно так и бывает, но сегодня совсем не обычная ночь. После долгой разлуки, взлетов и падений от отчаянья до надежды всё ощущается сильнее, ярче, острее. Рука Кёраку скользит от бедра вниз и упирается в колено, отводя его в сторону. Настало время для более откровенных ласк, и Укитакэ стонет в голос, забыв, что они не одни во всем мире, а в здании восьмого отряда стены очень тонкие, почти бумажные... Опомнившись, он впивается в губы Кёраку - если уж так необходимо вести себя тихо, то лучше заглушить свои стоны наиболее приятным способом. Кёраку с готовностью отвечает на поцелуй, но одновременно убыстряет движения рукой, пресекая все попытки отстраниться. Похоже, сейчас он знает что нужно Укитакэ гораздо лучше самого Укитакэ. Когда так мучительно хорошо, приходится сжать зубы, чтобы не заорать на весь Сейрейтей. И удивиться, почувствовав солоноватый привкус крови во рту. И ещё больше удивиться, поняв, что кровь чужая. Кёраку вытирает губу и улыбается так, что беспокойство рассеивается вместе с уже придуманными извинениями.
- Мне нравится слушать, как ты стонешь, Джу-тян. А это - совсем небольшая плата за удовольствие...
Он говорит что-то ещё...Укитакэ слышит только родной голос, но не в силах уловить ни единого слова. Язык образов и жестов сейчас гораздо понятнее.
Слегка затуманенный взгляд... прядь, прилипшая ко лбу... сбившееся дыхание... пальцы так неожиданно оказавшиеся внутри... ритмичные движения... словно жидкое пламя растекается по венам, грозит выплеснуться раскаленной лавой...
Он подается навстречу, обхватывает ногами поясницу Кёраку и шепчет, едва узнавая собственный голос:
- Давай... сильнее... и не пальцами...
- Хай, Джу-тян, как скажешь.
Кёраку больше не удерживает его запястья, а значит, теперь можно вцепиться ему в плечи, и замереть на миг - в ожидании проникновения... Сердце бьется будто бы через раз, и сжимается от сладкого томления. Короткий выдох, тщетная попытка сдержать стон. Боли нет, её заглушает желание. Время то замедляется, то несется вперед, весь мир мерно покачивается в такт движениям, стремится впустить в себя чужой огонь и поделиться своим. Вдох, обжигающий легкие, воздух раскален и звенит от напряжения.
- Быстрее!...Шунсуй...
Снова стон. Бессвязные восклицания. Пальцы сплетаются до боли в костяшках. От каждого толчка дыхание перехватывает, но это заставляет лишь ещё больше подаваться навстречу, принимать, раскрываться до конца. До тех пор, пока не становится ясно, что растягивать это удовольствие дальше уже невозможно. Силы на исходе, но пик достигается стремительно и яростно, словно прорвало плотину, словно хлынуло через край невыносимое счастье. Миг, когда не жалко умереть. Но ещё больше хочется жить. Чтобы, не противясь самой прекрасной в мире усталости, заснуть в чужих объятиях. И чтобы губы ласково коснулись запястья, а утренние птицы не тревожили и без того краткий сон - за два часа до подъёма.
URL комментарияСердце бьется, словно испуганная птица, кровь стучит в висках, пульсирует жилкой на шее и приливает туда, куда ей ещё положено приливать- в момент, когда Кёраку шепчет на ухо "Ты даже не представляешь себе, как я соскучился". И не может быть двойных толкований этого "соскучился". Настойчивые руки обнимают за талию, спускаются вниз, сжимают ягодицы. В этом прикосновении есть что-то дикое и собственническое, но сегодня это заводит. Также как и сбивчивое дыхание возле уха, язык, ласкающий мочку, медленно спускающийся к основанию шеи. Кёраку держит его нежно, но крепко. Захочешь сбежать - не вырвешься. Можно было и не просить, чтобы он не увлекался, все равно Кёраку уже не помнит об этом. Завтра, как обычно, будет сокрушаться, глядя на кровоподтеки на бледной шее любовника, но сегодня Укитакэ и не подумает его останавливать. Потому что страсть Кёраку заразительна, и меньше всего сейчас хочется думать о каких-то там последствиях. Укитакэ впивается пальцами в его плечо, необдуманно просит "Сильнее!", и стонет, когда Кёраку весьма ощутимо кусает его за шею, а потом осторожно, но уверенно валит на пол.
- И только попробуй сейчас закашляться, - совершенно серьезно говорит он. - Тогда я тебе этого точно не прощу, Джу-тян.
После такого заявления хочется не кашлять, а смеяться. Хотя, ничего смешного в этом нет. Действительно, приступы пару раз мешали им... завершить начатое.
- Сколько раз ты мне обещал завести футон в кабинете? И когда же?... - возмущается Укитакэ. - Вот, опять на голом полу придется...
- Я прямо завтра! Честное слово! - Кёраку убедителен, как всегда. Ему хочется верить, даже когда точно знаешь, что обещание снова не будет выполнено.
-- А это, чтобы тебе не было жестко, - говорит он, и одним движением затаскивает Укитакэ на себя. - Ну что, так лучше?
И не дожидаясь ответа, принимается снимать с него кимоно. Плечи покрываются мурашками от предутреннего холода, но это быстро проходит, а оттого, что делает Кёраку, наоборот - бросает в жар. С поясом хакама он расправляется на раз. Руки скользят по телу легко и привычно, уделяя внимание именно тем местам, которые больше всего жаждут прикосновений
- Ты это нарочно, а? Так же всё слишком быстро закончится... - выдыхает Укитакэ, откидываясь назад. А Кёраку подмигивает и продолжает.
Нет, это нельзя так просто оставить, надо ему отплатить той же монетой, чтобы знал! Только сначала придется, как ни жаль, выскользнуть из крепких объятий и многообещающе приложить палец к губам - тогда выражение внезапной обиды на лице Кёраку сразу сменяется ожиданием. Он сам помогает справиться со своими поясами и завязками, хотя обычно любит смотреть, как Укитакэ раздевает его. Видимо, сегодня ни у кого нет сил на долгие прелюдии. А пол не такой уж и жесткий, если расположиться на ворохе только что снятой одежды. Укитакэ прикрывает глаза, чтобы мир зрительный не мешал миру чувственному. Темнота и страсть неразделимы. Он знает, что Кёраку, наоборот, глаз никогда не закрывает и всегда всматривается в его лицо, когда Укитакэ накрывает волна блаженства.
Из чувства противоречия можно поцеловать его в веки, а рукой провести по спине вдоль позвоночника от шеи по спине и ниже. А ещё любит, если пальцем чертить круги и волнистые линии от колена по внутренней стороне бедра, направляясь вверх...
- Кто-то говорил, что это я тороплюсь. А сам что делаешь? - Кёраку смеется. Это все, что угодно, только не упрек. Скорее даже просьба продолжать. Наверное, стоит ещё немного поддразнить его...
Пальцы Укитакэ поднимаются немного выше, останавливаются, и под разочарованный стон начинают спускаться обратно к колену. И тут Кёраку не выдерживает, вскидывается, наваливается и подминает под себя мучителя, одной рукой прихватив за оба запястья. Конечно, Укитакэ не слабее его, и мог бы запросто вырваться, но зачем? Гораздо приятнее принять эту игру, чувствовать на себе тяжесть чужого тела, вдыхать знакомый запах, прижиматься как можно теснее, замирая в предвкушении...
Поцелуи Кёраку глубокие, яростные, сумасшедшие. И вся сегодняшняя ночь - на грани безумия.
- Я люблю тебя...
Если не знать, то и не угадаешь, что именно было сказано. Укитакэ говорит это тихо, почти неслышно, и зачем-то добавляет, - как хорошо, что ты - это ты.
Он уже почти жалеет, что сказал это, но слова сорвались с губ помимо воли. Признания в любви ему всегда даются нелегко. Укитакэ говорит их только в минуты, когда все чувства и так напоказ, незачем что-то скрывать. Конечно, гораздо проще ответить "и я тебя тоже". Обычно так и бывает, но сегодня совсем не обычная ночь. После долгой разлуки, взлетов и падений от отчаянья до надежды всё ощущается сильнее, ярче, острее. Рука Кёраку скользит от бедра вниз и упирается в колено, отводя его в сторону. Настало время для более откровенных ласк, и Укитакэ стонет в голос, забыв, что они не одни во всем мире, а в здании восьмого отряда стены очень тонкие, почти бумажные... Опомнившись, он впивается в губы Кёраку - если уж так необходимо вести себя тихо, то лучше заглушить свои стоны наиболее приятным способом. Кёраку с готовностью отвечает на поцелуй, но одновременно убыстряет движения рукой, пресекая все попытки отстраниться. Похоже, сейчас он знает что нужно Укитакэ гораздо лучше самого Укитакэ. Когда так мучительно хорошо, приходится сжать зубы, чтобы не заорать на весь Сейрейтей. И удивиться, почувствовав солоноватый привкус крови во рту. И ещё больше удивиться, поняв, что кровь чужая. Кёраку вытирает губу и улыбается так, что беспокойство рассеивается вместе с уже придуманными извинениями.
- Мне нравится слушать, как ты стонешь, Джу-тян. А это - совсем небольшая плата за удовольствие...
Он говорит что-то ещё...Укитакэ слышит только родной голос, но не в силах уловить ни единого слова. Язык образов и жестов сейчас гораздо понятнее.
Слегка затуманенный взгляд... прядь, прилипшая ко лбу... сбившееся дыхание... пальцы так неожиданно оказавшиеся внутри... ритмичные движения... словно жидкое пламя растекается по венам, грозит выплеснуться раскаленной лавой...
Он подается навстречу, обхватывает ногами поясницу Кёраку и шепчет, едва узнавая собственный голос:
- Давай... сильнее... и не пальцами...
- Хай, Джу-тян, как скажешь.
Кёраку больше не удерживает его запястья, а значит, теперь можно вцепиться ему в плечи, и замереть на миг - в ожидании проникновения... Сердце бьется будто бы через раз, и сжимается от сладкого томления. Короткий выдох, тщетная попытка сдержать стон. Боли нет, её заглушает желание. Время то замедляется, то несется вперед, весь мир мерно покачивается в такт движениям, стремится впустить в себя чужой огонь и поделиться своим. Вдох, обжигающий легкие, воздух раскален и звенит от напряжения.
- Быстрее!...Шунсуй...
Снова стон. Бессвязные восклицания. Пальцы сплетаются до боли в костяшках. От каждого толчка дыхание перехватывает, но это заставляет лишь ещё больше подаваться навстречу, принимать, раскрываться до конца. До тех пор, пока не становится ясно, что растягивать это удовольствие дальше уже невозможно. Силы на исходе, но пик достигается стремительно и яростно, словно прорвало плотину, словно хлынуло через край невыносимое счастье. Миг, когда не жалко умереть. Но ещё больше хочется жить. Чтобы, не противясь самой прекрасной в мире усталости, заснуть в чужих объятиях. И чтобы губы ласково коснулись запястья, а утренние птицы не тревожили и без того краткий сон - за два часа до подъёма.